Строчка, вынесенная в заголовок, взята из стихотворения Екатерины Ивановны Прохоровой, женщины, родившейся в Карлаге. Все свои воспоминания, переживания, всю свою боль она, как умела, изливала на бумаге, рассказав таким  способом о себе и судьбе своих родителей, сполна хлебнувших лагерных «прелестей» в период тотальных репрессий.

Несмотря на то, что сведений об этом  у нее оказалось до обидного мало, детская периферическая память и скупые рассказы мамы, которыми та нехотя стала делиться лишь незадолго до своей смерти, помогли восстановить события тех лет и понять страдания, через которые довелось пройти родителям.

- Система научили людей молчать, причем так, что из них клещами невозможно было ничего вытянуть, - говорит Екатерина Ивановна. - По людям словно катком прошлись. Только  со временем, сопоставляя обрывочные картинки, всплывающие в моей  памяти, мамины слезы и песни, какие-то невольные реплики, вырвавшиеся из ее уст,  я смогла составить представление о том, что пришлось испытать близким мне людям.

Своего отца женщина никогда не видела даже на фотографиях – возможно, их просто и не было, а если и были, то не сохранились, поскольку после того, как его репрессировали по неизвестной никому причине,  в исправительно-трудовой лагерь органами ОГПУ была отправлена и его беременная жена, на свободе у них никаких родственников  не осталось, а дочь родилась в застенках этого мрачного заведения.   

- Моя мама родом из Курской области, отказная сирота, воспитывалась в детском доме, в годы войны подростком работала на оборонном заводе, потом ее направили в Казахстан на Карсакпаевский рудник, где она, по ее словам, батрачила на какого-то зажиточного бая, - рассказывает она. -  О папе сведений и того меньше. Знаю только то, что звали его Иван Шевченко, родился на Украине,  воевал, был ранен под Орлом, с фронта вернулся без ноги, до ареста работал учетчиком на 106 шахте, где и познакомился с Елизаветой Мамонтовой, моей мамой.

Женщина добавляет, что за всю жизнь так и не узнала, за что его арестовали и увезли в Придолинку, где располагался распределительный пункт для вновь поступивших «врагов народа». Что с ним стало, как закончились его дни, где он похоронен? – эти вопросы до сих пор мучают ее, никаких сведений об отце она не нашла ни в одном архиве, более того, даже фамилии Шевченко ни разу не встретила в списках узников Карлага, что кажется ей  очень странным.

-  Словно кто-то стер свои бесславные достижения в деле «утилизации» лишних или неугодных людей, - говорит она. - Репрессивный механизм перемалывал людей без следа. Мама долго и безуспешно искала сведения о нем, ходила по инстанциям и кабинетам, требуя ответа: где ее муж, в чем его обвиняют, но вместо ответа навлекла на себя гнев одного из обитателей таких кабинетов, бросив ему в лицо: «Зачем тогда ты здесь сидишь? Морду отъел и сидишь!» И  очень скоро, будучи беременной, сама очутилась в бараке за колючей проволокой, как жена изменника Родины, хотя с моим отцом они даже не состояли в официальном браке. Срок отбывала в селе Бидаик, где располагалось одно из отделений Карлага, там я и родилась. 

Екатерина Ивановна рассказывает, что в середине шестидесятых годов, уже будучи взрослой, она вместе с геологической партией оказалась близ станции Жанаарка, где получила на производстве травму, и ее привезли в медсанчасть поселка Бидаик. Войдя в здание амбулатории, женщина  испытала настолько явственное дежавю, что даже зажмурилась  от нахлынувших на нее чувств.

- Несмотря на находившиеся здесь медицинские атрибуты, явственно увидела детские кроватки, которыми была тесно заставлена  большая комната, в которой я оказалась, - рассказывает она, - и даже услышала плач. По возвращении домой, рассказала об этом маме, но она не поверила, сказав, что этого не может быть, ведь на тот момент, когда вышло постановление Берии об освобождении из лагеря беременных и женщин и женщин с детьми, мне было год и три месяца от роду. Что может помнить младенец?

Но когда, по словам Екатерины Ивановны, она подробно описала матери эти кроватки с закругленными железными спинками и припомнила даже то, что стены в комнате были до половины покрашены в темно-зеленый цвет, матери стало плохо.

- У мамы часто случались приступы эпилепсии при  воспоминании о лагерной жизни, и это была одна из основных причин, почему я очень редко старалась затрагивать эту тему, даже если мне очень хотелось получше узнать, что и как там происходило .

Другими обрывочными воспоминаниями из детства были моменты пробуждения в необычных местах.

- Вот я просыпаюсь рядом с мамой на какой-то лавочке под открытым небом, или прямо на земле, где лежу, прижавшись к теплому родному боку, - говорит она. - Это моменты уже нашей послелагерной жизни.  Выйдя на свободу мама возобновила поиски отца, и мы вместе с ней пешком ходили в Долинку и Придолинку, где она пыталась раздобыть сведения об отце, транспортного сообщения тогда с этими поселками не было, ночевали там, где нас заставали сумерки.

 - Как много лет прошло с той страшной даты,

Когда машина с ласковым названьем «воронок»

Отца умчала в мрачные пенаты

И возвратиться он уже не смог.

Беременная мама плакала, рыдала.

И каждый день пороги обивала,

Пыталась выяснить, где ее друг,

Надеялась, что ей поверят, и поймут:

Не мог ее любимый быть врагом,

Он фронтовик, был ранен под Орлом!

И в горячах чего-то там сказала,

А может быть, кого-то обозвала.

И по этапу следом за отцом  

Ее отправили с огромным животом, - напишет она позже об этом периоде.

-  Могу только предположить, что от отчаяния и несправедливости, она, наверное, как и отец , могла  в сердцах высказать кому-то правду в глаза, обронила резкое слово, и этого оказалось достаточно, чтобы поставить на человеке клеймо врага народа. 

Екатерина Ивановна рассказывает, что тем, кто находился в Карлаге, после освобождения давали не обычные, а серые паспорта, и это было своеобразной черной меткой. 

- Когда спустя годы мама получила новый нормальный документ после реабилитации, она заплакала навзрыд. – говорит женщина. - Только теперь понимаю, как ей было больно, горько, сколько незаслуженных обид и унижений пришлось вытерпеть. И на работе и на улице часто неслось вслед: «карлаговка», «лагерная с…». Люди ведь разные.

По рассказам Екатерины Ивановны, на свободе они с мамой пробыли всего три месяца, а потом снова очутились на зоне, только теперь уже  близ Актаса, где сидели проштрафившиеся  по каким-либо административным статьям. 

- Мама нарушила трудовое законодательство, - говорит женщина. - После выхода известного постановления об освобождении женщин с детьми, мы вернулись в поселок шахты № 106, где она устроилась уборщицей в местный клуб, меня либо запирала дома, либо брала с собой, что отнюдь не приветствовалось. И вот однажды я сильно заболела – не исключено, что после очередных мытарств в поисках отца – у меня поднялась температура, и  мама не вышла на работу. Ей засчитали прогул. Снова зона, колючая проволока и подневольный труд  на Актаском кирпичном заводе. Мама выдюжила только потому, что все еще подкармливала меня грудью, молока у нее было много и она кормила детей других женщин своей бригады, у которых пор какой-то причине пропало молоко.  В благодарность за это, подруги по несчастью помогали ей выполнять норму,  только поэтому она и не свалилась раньше времени. 

По словам дочери, освободившись во второй раз, Елизавета Васильевна устроилась на шахту   мотористкой, и работала под землей до тех пор, пока всех женщин не вывели на поверхность. После этого ее трудоустроили на Байтамскую  обогатительную фабрику, где  она ударно трудилась до самой пенсии. И даже отличилась на пожаре.

- На фабрике загорелась бункерная лента, я даже помню, что она называлась 95-ая, - говорит Екатерина Ивановна. - Мамина смена закончилась, она была дома, но так как жили мы рядом с фабрикой, практически за ее забором, мама первой заметила дым и пламя, подняла тревогу и бросилась тушить оборудование. За самоотверженные действия, как было сказано в наградном листе, ее поощрили денежной премией.

Как отмечает Екатерина Ивановна, такой подарок был  очень кстати.

- Жили мы небогато, особенно первое время, когда только-только вернулись на 106 шахту, - говорит она. - Перебивались, помню, с хлеба на воду, праздником для нас было, когда мы на этот хлеб могли капнуть постного масла и посыпать его зеленым лучком. Но тогда многие так жили, и в общем-то я себя ни в чем обделенной не чувствовала. Со временем стало полегче и посытнее, я пошла в школу, вступила в пионеры, потом в комсомол, как и все советские дети, и была по своему счастлива.

 Елизавета Васильевна замуж так и не вышла, целиком и полностью посвятив себя дочери и работе.

- Тогда мне это казалось вполне естественным, - говорит Екатерина Ивановна. - Ведь мне было хорошо с ней вдвоем. Она у меня была певуньей. Часто, гуляя с подружками, и заслышав мамин голос, с гордостью говорила:  «О, это моя мама поет!» - и бежала домой, чтобы вместе с ней затянуть «По диким степям Забайкалья» или «Что стоишь, качаясь, тонкая рябина?»  Только теперь, оглядываясь назад, в прошлое, понимаю, что все песни у нее были грустными, и в глазах у мамы всегда угадывалась грустинка, даже если она улыбалась.

А однажды, признается  Екатерина Ивановна, ей  пришлось испытать  за мать стыд. Случилось это в день смерти Сталина.

- Траурная весть застала нас на какой-то станции, - рассказывает она. - Мы вышли на перрон, а тут как раз по громкоговорителю зачитали официальное сообщение  Люди заплакали, запричитали,   поднялся вой,  только моя мама стояла, как вкопанная, не проронив ни слезинки. И так мне, крохе, объятой всеобщим горем,  неудобно стало за нее, что я за рукав ее стала дергать, а она словно и не  почувствовала этого. 

Вообще, по рассказам Екатерины Ивановны, Елизавета Васильевна за всю свою жизнь никак не выказывала своих чувств ни по отношению к вождю, ни по отношению  к другим членам Правительства, никогда не упоминала в разговорах и своих лагерных начальников, никого из них не ругала и не хвалила, молча выслушивала новости,  отстраненно читала газеты. Только перед смертью, уже будучи больной, позволила себе всплакнуть о своей  тяжелой доле.

- Вот тогда я и узнала, что начальник лагеря в Бидаике был человеком  грубым и жестоким, -  говорит Екатерина Ивановна, - Но еще больше заключенные боялись его жену, которая, по рассказу мамы, могла вместо лошади запрячь в бричку заключенных женщин, если те, как ей казалось, не очень расторопно собирались на работу или нарушали режим. 

Екатерина Ивановна рассказывает, что распорядок дня заключенных был такой: покормят матери детей - на руки, кстати,  младенцев брать запрещалось - и бегом на работу, дети оставались под присмотром такой же заключенной няни. И многие перед уходом украдкой совали ей припасенный кусочек хлеба  или печеньку. Ведь ребятишки были слабенькие, недокормленные и  недоласканные. После работы многие женщины заставали в кроватках бездыханные тельца своих детей.

- Няньки кормили детей так называемыми жевками – жеванный хлеб заворачивали в марлю, и совали нам в рот, и мы сосали это «лакомство», -говорит Прохорова. - С тех пор я не могу есть печенье ни в каком виде. 

О той поре у нее есть такие строки:

- АЛЖИР не только был под Акмолой,

Я родилась под Жанааркой.

Никто беременных там не жалел

Начальник делал, что хотел,

Он мог ударить, обозвать,

Собаками мог разорвать, - написала об этом Екатерина Ивановна, -

В декреты мамы там не уходили

Рожали, тут же на работу выходили.

Они в степи озера создавали,

На собственном  горбу там дамбы насыпали

А вечером, уставших,  изможденных

Везли к детишкам их, тоже заключенным.

Женщина замечает, что поэтом  себя не считает, называя свое занятие рифмоплетством, и добавляет, что эта привычка  тоже досталась ей от мамы, которая любила говорить в рифму.

- Если бы она сейчас  была жива, из нее получился бы первоклассный  репер, - говорит  женщина. - Увы, Карлаг отнял у нее не только счастье, но и сильно сократил жизнь. В память о ней я и стала записывать семейную сагу рифмованными строками. Когда грустно и тяжело на душе, пою мамины песни, среди них, кстати, много и так называемых «блатных» - из тех, что ныне называют шансоном, в Карлаге ведь не только политзаключенные сидели, но и осужденные по уголовным статьям, особенно в последние годы существования лагеря. Поэтому в мамином репертуаре была и «Мурка», и много жалостливых песен из наспех  «сколоченных» под обстоятельства слов на тему «и никто не узнает, где могилка моя». 

- Не дай бог возвращения таких времен, когда человек превращается в игрушку бездушной властной машины, - говорит она. - Мои родители были честными и  порядочными людьми,  щедрыми и чистыми душой, мама даже в самые трудные и голодные годы делилась с соседями и подругами  последним зернышком, и очень ценила в людях отзывчивость и чувство собственного достоинства.  Желаю всем прожить достойно.  

Татьяна ЛЕБЕДЕВА

Фото

из семейного альбома

Екатерины Прохоровой